![]() |
![]() |
|
Главная | Биография | Произведения | Тетралогии | Хронология | Дополнительные сведения | Контакты |
ФИЛЕБСократ, Протарх, Филеб
Сократ. Филеб утверждает, что благо для всех
живых существ радость, удовольствие, наслаждение и
все прочее, принадлежащее к этому роду; мы же оспариваем
его, считая, что благо не это, но разумение, мышление,
память и то, что сродно с ними: правильное мнение и
истинные суждения [1]. Все
это лучше и предпочтительнее удовольствия для всех существ,
способных приобщиться к этим вещам,
Филеб. Именно таковы, Сократ. Сократ. Значит, Протарх, ты принимаешь данное рассуждение? Протарх. Приходится принять, потому что красавец наш Филеб что-то примолк. Сократ. Не следует ли нам приложить все усилия, чтобы достичь здесь истины?
Сократ. Давай же, сверх того, согласимся еще вот в чем... Протарх. В чем же? Сократ. Пусть каждый из нас попытается теперь представить такое состояние и расположение души, которое способно было бы доставить всем людям счастливую жизнь. Согласны? Протарх. Да, конечно. Сократ. Вот вы и попытайтесь показать, в чем состоит радость, а мы в свою очередь попытаемся показать, в чем состоит разумение.
Сократ. А если обнаружится что-то другое, лучшее этих двух? Если оно окажется более сродным удовольствию, не отдадим ли мы оба предпочтение жизни, прочно основанной на этом третьем? И не одолеет ли жизнь в удовольствиях разумную жизнь?
Сократ. Если же это другое окажется более сродным разумению, разве не победит оно удовольствие и не окажется это последнее побежденным? Скажите, так ли мы согласимся относительно этого или как-то иначе? Протарх. Мне по крайней мере кажется, что так. Сократ. Ну а ты, Филеб, что скажешь? Филеб. Я держусь и буду держаться того мнения, что во всех случаях побеждает удовольствие, ты же, Протарх, решай сам.
Филеб. Ты прав, поэтому я приношу очистительную жертву и призываю теперь в свидетельницы саму богиню [2]. Протарх.И мы охотно засвидетельствуем, что ты сказал именно это. Однако, Сократ, попытаемся довести до конца то, что отсюда следует, все равно, одобрит ли это Филеб или нет. Сократ. Да, надо попытаться, начав с самой богини, которая, по словам Филеба, называется Афродитой, меж тем как подлинное ее имя Удовольствие [3]. Протарх. Совершенно верно.
Протарх. Конечно, Сократ, эти удовольствия проистекают от противоположных вещей, но сами они не противоположны друг другу. В самом деле, каким образом удовольствие, будучи тождественным самому себе, может не походить больше всего на свете на другое удовольствие?
Протарх. Может быть. Но чем же это повредит нашему рассуждению? Сократ. Тем, ответим мы, что несхожие вещи ты
называешь чуждым им именем. В самом деле, по твоим словам,
все приятное это благо. Никто не станет, конечно,
оспаривать, что приятное приятно; Протарх. Как это ты говоришь, Сократ? Неужели ты думаешь, что кто-нибудь, признающий удовольствие благом, согласится с тобой и потерпит твое утверждение, будто одни удовольствия хороши, а другие дурны?
Протарх. Нет, поскольку они удовольствия. Сократ. Мы снова возвращаемся к тому же самому месту, Протарх. Снова, следовательно, мы будем говорить, что все удовольствия схожи и не содержат никаких различий; нисколько не задетые приведенными сейчас примерами, мы поверим тебе и будем задавать вопросы как последние невежды и новички в рассуждениях.
Сократ. То, что, если, подражая тебе и обороняясь, я дерзну утверждать, что самые несхожие вещи наиболее между собою сходны, я буду утверждать то же, что и ты, и мы окажемся наивнее, чем следует, а наше рассуждение, вырвавшись, убежит. Так давай же пригоним его назад [6] и, вернувшись на прежний путь, может быть, как-нибудь и придем к согласию.
Сократ. Предположи, Протарх, что ты опять меня спрашиваешь. Протарх. О чем же? Сократ. Не постигнет ли разумение, знание, ум и все остальное, признанное мною благим вначале, когда меня спрашивали, что такое благо, та же участь, что и твое рассуждение? Протарх. Как так?
Протарх. Этого не должно быть, хоть нам и нужно спастись. Во всяком случае мне нравится, что твое и мое рассуждения в равном положении: пусть будет много несходных удовольствий и много различных знаний.
Протарх. Разумеется, следует. Сократ. Давай же подкрепим еще большим взаимным согласием следующее рассуждение.
Сократ. То, которое доставляет всем людям много хлопот, иным по доброй их воле, а иным и помимо нее. Протарх. Говори яснее! Сократ. Я говорю о том странном по природе своей рассуждении, на которое мы только что натолкнулись. Ведь странно же говорить, что многое есть единое и единое есть многое, и легко оспорить того, кто допускает одно из этих положений.
Сократ. Ты, Протарх, привел распространенную
сказку о едином и многом
[9], а ведь все уже, по
правде сказать, согласились, что подобных вещей не стоит
касаться: это детская забава, хоть и легкая, но она
большая помеха для рассуждений.
Сократ. Друг мой, я имею в виду не тот случай, когда кто-либо полагает единство возникающего и гибнущего, как мы только что говорили. Ведь такого рода единство, как мы сказали, не нуждается, по общему признанию, в опровержении; но если кто-нибудь пытается допустить единого человека, единого быка, единое прекрасное и единое благо, то по поводу разделения таких и им подобных единств возникают большие споры и сомнения. Протарх. Как так?
Протарх. Не над этим ли, Сократ, нужно нам теперь прежде всего потрудиться? Сократ. Я по крайней мере так полагал бы. Протарх. Будь уверен, что и все мы, конечно, согласны в этом с тобой. Филеба же, пожалуй, лучше не беспокоить теперь вопросами, чтобы не тревожить того, что хорошо лежит [10].
Протарх. А именно? Сократ. Мы утверждаем, что тождество единства и
множества, обусловленное речью, есть всюду, во всяком
высказывании; было оно прежде, есть и теперь. Это не
прекратится никогда и не теперь началось, но есть, как мне
кажется, вечное и нестареющее свойство нашей речи. Юноша,
впервые вкусивший его, наслаждается им, как если бы нашел
некое сокровище мудрости; Протарх. Разве ты не видишь, Сократ, что нас тут
целая толпа и все мы юны? Разве ты не боишься, что мы
вместе с Филебом нападем на тебя, если ты будешь бранить
нас? Впрочем, мы понимаем, что ты имеешь в виду; поэтому
если есть какой-нибудь способ и средство мирно устранить из
нашей беседы такую распрю и найти для нее иной, лучший
путь, то об этом ты порадей. Сократ. Конечно, немаловажное, дети мои, как обращается к вам Филеб. Нет и не может быть лучше пути, чем мой излюбленный путь, хоть он нередко уже ускользал от меня и оставлял в недоумении. Протарх. Какой это путь? Пожалуйста, скажи! Сократ. Указать его не очень трудно, но следовать им чрезвычайно тяжело. Между тем все, что когда-либо было открыто в искусстве, появилось на свет только этим путем. Смотри же, о чем я говорю!
Сократ. Божественный дар, как кажется мне, был
брошен людям богами с помощью некоего Прометен вместе с
ярчайшим огнем [11];
древние, бывшие лучше нас и обитавшие ближе к богам,
передали нам сказание, гласившее, что все, о чем говорится
как о вечно сущем, состоит из единства и множества и
заключает в себе сросшиеся воедино предел и беспредельность
[12]. Если все это так
устроено, то мы всякий раз должны вести исследование,
полагая одну идею для всего, и эту идею мы там найдем.
Протарх. Одну часть твоих слов, Сократ, я, кажется, понимаю, а относительно другой мне следует выслушать еще пояснения. Сократ. Мои слова, Протарх, ясны на примере букв; поэтому ты и уразумей их на буквах, которым обучался в детстве.
Сократ. Звук [13], исходящий из наших уст, один, и в то же время он беспределен по числу у всех и у каждого. Протарх. Так что же? Сократ. Однако ни то ни другое еще не делает нас мудрыми: ни то, что мы знаем беспредельность звука, ни то, что мы знаем его единство; лишь знание количества звуков и их качества делает каждого из нас грамотным. Протарх. Совершенно верно. Сократ. Но то же самое делает человека сведущим в музыке.
Сократ. Согласно этому искусству, звучание в нем также одно. Протарх. Как же иначе? Сократ. Однако же мы признаем два звучания низкое и высокое и третье среднее. Не правда ли? Протарх. Да. Сократ. Но, зная только это, ты не станешь еще сведущим в музыке; не зная же и этого, ты, так сказать, ничего не будешь в ней смыслить. Протарх. Разумеется, ничего.
Протарх. Мне кажется, Филеб, что Сократ выразил только что сказанное как нельзя лучше.
Сократ. А ведь справедливо, Протарх, задает нам Филеб этот вопрос! Протарх. Совершенно справедливо; ответь же ему. Сократ. Я так и сделаю, еще немного остановившись
на только что затронутом. Мы сказали, что воспринявший
что-либо единое тотчас же после этого должен обращать свой
взор не на природу беспредельного, но на какое-либо число;
так точно и наоборот: кто бывает вынужден прежде обращаться
к беспредельному, тот немедленно вслед за этим должен
смотреть не на единое, Протарх. Каким образом? Сократ. Первоначально некий бог или божественный
человек обратил внимание на беспредельность звука. В
Египте, как гласит предание, некий Тевт первым подметил,
что гласные буквы в беспредельности представляют собою не
единство, но множество; что другие буквы безгласные,
но все же причастны некоему звуку и что их также
определенное число;
Сократ. Ты недоумеваешь, Филеб, какое отношение имеет это к делу? Филеб. Да, я и Протарх давно уже этого доискиваемся. Сократ. Значит, вы ищете, как ты говоришь, то, к чему давно уж пришли. Филеб. А именно?
Филеб. Именно об этом. Сократ. И мы сказали, что то и другое, взятое в отдельности, едино. Филеб. Совершенно верно.
Протарх. Ну, Филеб, нелегкий вопрос поставил
перед нами Сократ, обведя нас, уж не знаю каким образом,
вокруг пальца. Реши же, кому из нас теперь на него
ответить. Пожалуй, будет смешно, если я, всецело приняв на
себя ведение беседы, окажусь неспособным ответить и вновь
поручу это тебе. Но будет еще гораздо смешнее, думаю я,
если мы оба окажемся неспособными дать ответ.
Сократ. Ты говоришь совершенно верно, сын Каллия [17]. Если мы окажемся неспособными установить это относительно всего единого, подобного, тождественного и противоположного, то, как было показано в предшествующем рассуждении, никто из нас никогда ни на что не будет годен.
Сократ. О каком способе ты говоришь? Протарх. Ты ставишь нас в затруднительное
положение, спрашивая то, на что в настоящее время мы не в
состоянии дать тебе удовлетворительный ответ.
Протарх. Как так? О чем? Сократ. Помнится мне, как-то давно слышал я во сне или наяву такие речи об удовольствии и разумении: благо не есть ни то ни другое, но нечто третье, отличное от обоих и лучшее, чем они. Так вот, если смысл этого изречения уяснится нам теперь, то удовольствие лишится победы: благо уже не будет тождественно с ним. Не правда ли?
Сократ. Тогда, по-моему, не будет больше нужды разделять виды удовольствия. В дальнейшем это станет еще яснее. Протарх. Превосходно сказано, так и продолжай. Сократ. Предварительно согласимся еще относительно нескольких вещей. Протарх. Каких именно? Сократ. Удел блага необходимо ли совершенен или же нет?
Сократ. Что же? Довлеет ли себе благо? Протарх. Как же иначе? В этом его отличие от всего существующего. Сократ. Значит, полагаю я, совершенно необходимо утверждать, что все познающее охотится за ним, стремится к нему, желая схватить его и завладеть им, и не заботится ни о чем, кроме того, что может быть достигнуто вместе с благом.
Сократ. Рассмотрим же и обсудим жизнь в удовольствии и разумную жизнь каждую порознь. Протарх. Как это? Сократ. Пусть жизнь в удовольствии не будет содержать разумения, а разумная жизнь удовольствия. В самом деле, если удовольствие или разумение это благо, то они не должны нуждаться решительно ни в чем; если же окажется, что они в чем-либо нуждаются, то они уже не будут для нас подлинным благом.
Сократ. Не попробовать ли нам проверить сказанное на тебе? Протарх. Пожалуйста. Сократ. В таком случае отвечай. Протарх. Спрашивай. Сократ. Согласился ли бы ты, Протарх, прожить всю жизнь, наслаждаясь величайшими удовольствиями? Протарх. Отчего же нет? Сократ. Считал ли бы ты, что тебе нужно еще что-нибудь, если бы ты вполне обладал всем этим? Протарх. Никоим образом.
Протарх. Зачем? Ведь, обладая радостью, я обладал бы всем. Сократ. Неужели, живя таким образом, ты в течение всей жизни наслаждался бы величайшими удовольствиями? Протарх. Почему же нет? Сократ. Однако, не приобретя ни разума, ни памяти, ни знания, ни правильного мнения, ты, будучи лишен всякого разумения, конечно, не знал бы прежде всего, радуешься ты или не радуешься. Протарх. Несомненно.
Сократ. Неужели нам стоит избрать такую жизнь? Протарх. Твое рассуждение, Сократ, повергло меня теперь в полное молчание. Сократ. Не будем все же падать духом, но, обратившись к жизни ума, рассмотрим ее в свою очередь. Протарх. О какой жизни говоришь ты?
Протарх. Такая жизнь, Сократ, не кажется мне достойной выбора, да и всякому другому, думается мне, не может показаться такой. Сократ. А жизнь смешанная, Протарх, состоящая из того и другого?
Сократ. Именно так. Я имею в виду жизнь такого рода. Протарх. Всякий, конечно, изберет скорее такую жизнь, чем одну из тех двух; другого выбора и быть не может. Сократ. Понятно ли нам теперь, что вытекает из этого рассуждения? Протарх. Вполне: были предложены три жизни, причем из первых двух ни одна не оказывается достаточной и заслуживающей выбора как со стороны людей, так и со стороны животных.
Сократ. Мне кажется, из сказанного достаточно ясно, что Филебову богиню [19] не следует считать тождественной с благом. Филеб. Но ведь и ум, о котором ты говоришь, Сократ, не есть благо и заслуживает, надо полагать, тех же самых обвинений. Сократ. Мой-то, пожалуй, Филеб; однако он, думаю
я, не есть истинный и вместе с тем божественный ум, а имеет
некоторые иные свойства. Я отнюдь не оспариваю у смешанной
жизни первой победной награды в пользу ума;
Протарх. И действительно, Сократ, мне теперь
кажется, что удовольствие падает, как бы пораженное твоими
рассуждениями; в самом деле, в борьбе за победные трофеи
оно оказывается поверженным
[20].
Сократ. Так что же? Не лучше ли оставить удовольствие в покое и не огорчать его, подвергая столь тщательному испытанию и изобличению? Протарх. Пустое ты говоришь, Сократ. Сократ. Уже не потому ли, что я сказал нечто несуразное: "огорчать удовольствие"?
Сократ. Ой-ой. Протарх! Значит, предстоит еще длинное и, пожалуй, не очень-то легкое рассуждение. Выступающему в защиту присуждения второй награды уму нужен, видно, другой прием; ему, пожалуй, нужно иметь еще и иные стрелы не те, что применялись в прежних рассуждениях. Впрочем, некоторые стрелы могут оказаться теми же самыми. Разве ты не согласен? Протарх. Как не согласиться? Сократ. Попытаемся же осторожно установить исходный пункт этого рассуждения.
Сократ. Все ныне сущее во Вселенной разделим надвое или лучше, если хочешь, натрое. Протарх. Объясни, на каком основании? Сократ. Хорошо. Возьмем некоторые из наших положений. Протарх. Какие? Сократ. Выше мы сказали, что бог указывает то на беспредельность существующего, то на предел. Протарх. Совершенно верно. Сократ. Итак, допустим, эти два рода, третий же составится из смешения их воедино. Ну, не смешной ли я человек со всеми этими подразделениями на роды и подсчеты?
Сократ. А то, что, как мне кажется, нужно прибавить еще и четвертый род. Протарх. Скажи какой. Сократ. Обрати внимание на причину смешения трех родов и считай ее четвертым родом. Протарх. Не понадобится ли тебе еще и пятый род, способный производить различение? Сократ. Быть может; но теперь по крайней мере я об этом не думаю. Если же будет нужно, то, я надеюсь, ты позволишь мне искать и пятый.
Сократ. Сначала мы отделим от четырех три рода. Затем два из них принимая во внимание, что каждый рассечен и разорван на множество частей, вновь сведем к единству и попытаемся понять, каким образом оба они и единство, и множество. Протарх. Если бы ты выразился яснее, я, может быть, и мог бы следовать за тобой.
Протарх. Давай подождем. Сократ. Итак, следи за мной. Хотя то, что я предлагаю тебе разобрать, трудно и спорно, все же ты это разбери. Сначала посмотри, можешь ли ты мыслить какой-либо предел относительно более теплого и более холодного, или же обитающие в этих родах увеличение и уменьшение не позволяют дойти до конца, пока они в них обитают. В самом деле, если бы было найдено окончание, то более теплое и более холодное также пришли бы к концу.
Сократ. Итак, мы утверждаем, что в более теплом и в более холодном всегда содержится "более" или "менее". Протарх. Несомненно. Сократ. Наша речь всегда обнаруживает, следовательно, что более теплое и более холодное не имеют конца; а если они лишены конца, то, несомненно, они беспредельны. Протарх. В самой сильной степени, Сократ.
Протарх. По-видимому, это так, Сократ. Но нелегко следить за тем, что ты сказал. Вот если еще и еще раз повторить это, может быть, окажется, что и спрашивающий, и вопрошаемый придут к полному согласию друг с другом.
Протарх. О каком признаке говоришь ты? Сократ. Все, что представляется нам становящимся
больше и меньше и принимающим "сильно", "слабо" и
"слишком", а также все подобное этому, согласно
предшествующему нашему рассуждению, нужно отнести к роду
беспредельного как к некоему единству;
Протарх. Припоминаю. Сократ. А то, что не допускает этого, но принимает противоположные свойства, прежде всего равное и равенство, а вслед за равным двойное и все, что служит числом для числа или мерой для меры, мы относим к пределу; кажется, поступая так, мы поступаем правильно. Как ты думаешь? Протарх. Вполне правильно.
Протарх. Я полагаю, ты скажешь мне это. Сократ. Скажет бог, если кто-нибудь из богов внемлет моим мольбам. Протарх. В таком случае молись и исследуй! Сократ. Исследую, и мне кажется, Протарх, один из богов стал теперь благосклоннее к нам.
Сократ. Сейчас разъясню. Ты же следи за моим рассуждением. Протарх. Говори, пожалуйста. Сократ. Мы только что произнесли слова: "более теплое" и "более холодное". Не так ли? Протарх. Да. Сократ. Прибавь к ним "более сухое" и "более влажное", "более многочисленное" и "менее многочисленное", "более быстрое" и "более медленное", "большее по размерам" и "меньшее" и все то, что мы раньше приводили к единству природы, приемлющей "больше" и "меньше".
Сократ. Да. Но смешай-ка после этого с ней разновидность предела. Протарх. Какую разновидность? Сократ. Ту, что мы только что не сумели свести к единству в соответствии с природой предела, как мы сделали это по отношению к разновидности беспредельного. Но не произойдет ли с ней теперь того же самого? Если мы сведем воедино обе эти [разновидности], то обнаружится и она. Протарх. Что ты имеешь в виду?
Протарх. Понимаю. Ты, вероятно, имеешь в виду, что при смешении [21] этих [разновидностей] получаются некие новые роды. Сократ. Мне кажется, я здесь прав. Протарх. Продолжай. Сократ. Разве в болезнях правильное общение этих [разновидностей] не порождает природу здоровья?
Сократ. А в высоком и низком тонах, в ускорениях и замедлениях, которые беспредельны, разве не происходит то же самое: одновременно порождается предел и создается наисовершеннейшая музыка? Протарх. Безусловно. Сократ. И когда то же самое происходит с холодом и зноем, уничтожается "слишком много" и беспредельное и порождается умеренное и вместе с тем соразмерное. Протарх. Как же иначе? Сократ. Разве не из этого, то есть не из смешения беспредельного и заключающего в себе предел, состоят времена года и все, что у нас есть прекрасного?
Сократ. Я уже не говорю о тысяче других вещей, например о красоте и силе в соединении со здоровьем, а также о многих иных прекраснейших свойствах души. Ведь и наша богиня, прекрасный Филеб, видя невоздержность и всяческую порочность, когда люди переходят предел в удовольствиях и в пресыщении, установила закон и порядок, заключающие в себе предел. Хотя ты и говоришь, что эта богиня [22] приносит терзания, я, напротив, утверждаю, что она приносит спасение. А тебе как, Протарх, кажется?
Сократ. Итак, я назвал три рода, если ты меня понимаешь. Протарх. Да, думается мне, понимаю. Одно единство ты, по-видимому, называешь беспредельным, а другое пределом в существующем. А что ты разумеешь под третьим, я не очень-то улавливаю. Сократ. Потому, любезнейший, что тебя поразило изобилие этого третьего рода. Правда, и в беспредельном есть много родов, но так как они отмечены признаками увеличения и уменьшения, то беспредельное кажется единым. Протарх. Правильно.
Протарх. Да и может ли быть иначе? Сократ. Ни в коем случае. Но, говоря о третьем, я смотри имел в виду все то, что первые два рода порождают как единое, именно возникновение к бытию как следствие ограниченных пределом мер. Протарх. Понял. Сократ. Выше нами было сказано, что кроме трех родов нужно рассмотреть еще некий четвертый род. Будем же вести это рассмотрение сообща. Не кажется ли тебе необходимым, что все возникающее возникает благодаря некоторой причине? [23]
Сократ. А разве природа творящего отличается от причины чем-либо, кроме названия, и разве не правильно будет творящее и причину считать одним и тем же? Протарх. Правильно.
Протарх. Конечно. Сократ. Творящее не таково ли всегда по природе, что оно руководит, а творимое, возникая, за ним следует? Протарх. Совершенно верно. Сократ. Итак, причина отлична и не тождественна тому, что служит ей при порождении. Протарх. Разумеется. Сократ. Далее. Все возникающее и все то, из чего что-либо возникает, составляют три рода? Протарх. Совершенно верно.
Протарх. Разумеется, отлично. Сократ. Раз четыре рода определены, правильно будет перечислить для памяти все их по порядку. Протарх. Конечно. Сократ. Первый я называю беспредельным, второй пределом, третий сущностью, смешанной и возникающей из этих двух. Если я назову четвертым родом причину смешения и возникновения, я не ошибусь.
Сократ. О чем же мы поведем речь далее? Ради чего достигли мы этих результатов? Не ради ли следующего: мы спрашивали, чему принадлежит вторая награда удовольствию или разумению. Не так ли? Протарх. Да. Сократ. Не будет ли весьма уместно теперь, после того как мы разделили таким образом эти роды, решить то, что было для нас сначала сомнительным, а именно: чему принадлежит первая и чему вторая награда? Протарх. Пожалуй.
Протарх. Да. Сократ. Не видно ли нам теперь, что это за жизнь и какого она рода? Протарх. Как не видно! Сократ. Мы назовем ее, думаю я, частью третьего рода, ибо этот род смешан не из каких-нибудь двух вещей, но из всего беспредельного, связанного пределом, так что наша победоносная жизнь правильно оказывается такой частью. Протарх. Как нельзя более правильно. Сократ. Что же представляет собою твоя жизнь, Филеб, приятная и несмешанная? К какому из названных родов нам следует отнести ее, чтобы правильно объяснить? Однако прежде ответь мне на следующий вопрос...
Сократ. Имеют ли предел удовольствия и страдания, или же они относятся к вещам, принимающим "больше" и "меньше"? Филеб. Да, к вещам, принимающим увеличение, Сократ. Удовольствие не было бы высшим благом, если бы не было по природе своей беспредельным как в отношении многообразия, так и в отношении увеличения;
Филеб. Ты, Сократ, слишком уж превозносишь своего бога.
Протарх. А ведь Сократ говорит правильно, Филеб, и нам нужно послушаться его. Филеб. Разве ты, Протарх, не согласился говорить за меня? Протарх. Совершенно верно. Однако теперь я несколько недоумеваю и прошу тебя, Сократ, быть для нас толкователем, чтобы мы ни в чем не погрешили против участника, на которого ты делаешь ставку [24], и не наговорили бы нелепостей.
Протарх. Совсем смутил, Сократ. Сократ. Между тем ответить на этот вопрос нетрудно. В самом деле, все мудрецы, которые и в самом деле себя превозносят, согласны в том, что ум у нас царь неба и земли, и, пожалуй, они правы [25]. Однако, если хотите, рассмотрим это более обстоятельно.
Сократ. Прекрасно сказано. Начнем же хотя бы со следующего вопроса... Протарх. С какого? Сократ. Скажем ли мы, Протарх, что совокупность вещей и это так называемое целое управляются неразумной и случайной силой как придется или же, напротив, что целым правит, как говорили наши предшественники, ум и некое изумительное, всюду вносящее лад разумение?
Протарх. Как мне этого не хотеть! Сократ. В таком случае следи внимательно за дальнейшим нашим рассуждением. Протарх. Говори, пожалуйста. Сократ. Что касается природы тел всех живых существ, то в составе их имеются огонь, вода, воздух и... "земля!", как говорят застигнутые бурей мореплаватели.
Сократ. Допусти же относительно каждого из заключающихся в нас [родов] следующее. Протарх. Что именно? Сократ. Что каждый из них в нас мал, скуден, ни в какой мере нигде не чист, и сила его недостойна его природы. Допустив же это относительно одного заключенного в нас [рода], мысли то же и обо всех прочих. Например, если огонь есть в нас, то он есть и во всем. Протарх. Как же иначе?
Протарх. Твои слова сущая правда. Сократ. Так что же? От огня ли, заключенного в нас, питается, рождается и получает начало вселенский огонь, или же, напротив, мой и твой огонь и огонь прочих живых существ зависит во всех этих отношениях от вселенского огня? Протарх. На этот вопрос даже и отвечать не стоит.
Протарх. Кто, отвечая иначе, показался бы находящимся в здравом рассудке? Сократ. Пожалуй, никто. Но следи за тем, что отсюда вытекает. Видя, что все названное сводится к одному, мы назвали это все телом? Протарх. Как же иначе? Сократ. То же самое допусти и относительно того, что мы называем космосом; состоя из тех же самых [родов], он так же точно, надо думать, есть тело.
Сократ. Итак, пойдем дальше: от этого ли тела всецело питается наше тело, или же, напротив, от нашего тела питается мировое, воспринимая от него в свой состав все те [роды], о которых мы только что говорили? Протарх. И этим вопросом, Сократ, не стоит задаваться.
Протарх. О чем именно? Сократ. Не скажем ли мы, что в нашем теле есть душа? Протарх. Ясно, что скажем. Сократ. Откуда же, дорогой Протарх, оно взяло бы ее, если бы тело Вселенной не было одушевлено [28], заключая в себе то же самое, что содержится в нашем теле, но, сверх того, во всех отношениях более прекрасное? Протарх. Ясно, что больше взять ее неоткуда, Сократ.
Сократ. Так не будем же делать его, но, следуя нашему рассуждению, лучше скажем, что во Вселенной, как неоднократно высказывалось нами, есть и огромное беспредельное, и достаточный предел, а наряду с ними некая немаловажная причина, устанавливающая и устрояющая в порядке годы, времена года и месяцы. Эту причину было бы всего правильнее назвать мудростью и умом. Протарх. Всего правильнее, конечно. Сократ. Но ни мудрость, ни ум никогда, разумеется, не могли бы возникнуть без души.
Сократ. Следовательно, ты скажешь, что благодаря силе причины в природе Зевса содержится царственная душа [29] и царственный ум, в других же богах другое прекрасное, какое каждому из них приятно. Протарх. Совершенно справедливо. Сократ. И не считай, Протарх, что мы высказали это положение необдуманно: оно принадлежит тем мудрецам, которые некогда заявляли, что ум их союзник вечно властвует над Вселенной. Протарх. Несомненно, так.
Протарх. Известен и вполне достаточен, хотя я и не заметил, как ты отвечал. Сократ. Шутка, Протарх, иногда бывает отдыхом от серьезного дела. Протарх. Хорошо сказано! Сократ. Стало быть, друг мой, ум, к какому бы роду он ни принадлежал и какою бы силой ни обладал, теперь объяснен нами почти надлежащим образом.
Сократ. А еще раньше таким же образом был разъяснен род удовольствия. Протарх. И отлично разъяснен! Сократ. Припомним же относительно обоих, что ум оказался родственным причине и даже почти одного с ней рода, удовольствие же и само по себе беспредельно и относится к тому роду, который не имеет и никогда не будет иметь в себе и сам по себе ни начала, ни середины, ни конца. Протарх. Да, припомним. Как не припомнить?
Протарх. Если нужно идти этим путем, то им и пойдем. Сократ. Представляется ли тебе их возникновение таким же, как мне?
Сократ. Мне кажется, что страдание и удовольствие возникают по природе своей совместно, в смешанном (κοινώ) роде. Протарх. Напомни нам, любезный Сократ, какой из названных раньше родов ты желаешь указать в качестве смешанного. Сократ. По мере моих сил, любезный. Протарх. Прекрасно. Сократ. Под смешанным мы подразумеваем третий из названных выше четырех родов. Протарх. Тот, который ты поместил после непредельного и предела и к которому, как мне кажется, ты отнес здоровье и гармонию?
Протарх. Говори, пожалуйста. Сократ. Слушай: как только в нас, живых существах, расстраивается гармония, так вместе с тем разлаживается природа и появляются страдания. Протарх. Вполне правдоподобно. Сократ. Когда же гармония вновь налаживается и возвращается к своей природе, то следует сказать, что возникает удовольствие, если уж нужно изложить очень важные вещи в кратких словах и как можно быстрее.
Сократ. Может быть, легче будет понять общепринятые и вполне ясные выражения? Протарх. Какие? Сократ. Голод есть разрушение и страдание. Не правда ли? Протарх. Да. Сократ. Еда же, превращающаяся в насыщение, есть удовольствие? Протарх. Да.
Протарх. Совершенно верно. Сократ. Замерзание влаги от холода, противное
природе живого существа, также вызывает страдание. Когда же
влага вновь тает и возвращается в прежнее состояние, то
этот сообразный с природой живого существа путь есть
удовольствие. Одним словом, посмотри, кажется ли тебе
правильным положение, гласящее так:
Протарх. Пусть так. Мне кажется, тут дан некий образец. Сократ. Не допустить ли нам в таком случае, что каждое из этих состояний заключает в себе единую идею страдания и удовольствия? Протарх. Пусть будет так.
Протарх. Да, это, конечно, другая идея удовольствия и страдания, возникающая благодаря ожиданию самой души, помимо тела. Сократ. Ты правильно понял. Я полагаю, что на
примере обоих этих, по-видимому, чистых [состояний], в
которых не смешано между собой страдание и удовольствие,
выяснится, по моему по крайней мере мнению, привлекателен
ли весь род удовольствия в целом, Протарх. Ты совершенно правильно говоришь так и нужно разбираться в том, что мы теперь исследуем.
Протарх. Разумеется, необходимо. Сократ. Так у нас есть, значит, некое третье состояние [30] помимо радостного и скорбного?
Сократ. Постарайся же хорошенько запомнить его, потому что для суждения об удовольствии немаловажно, помним ли мы об этом состоянии или нет. Впрочем, если тебе угодно, скажем о нем несколько слов, Протарх. Что именно? Сократ. Ты знаешь: ничто не мешает наоравшему разумную жизнь проводить ее таким образом. Протарх. Ты имеешь в виду жизнь без радости и без горя?
Протарх. Да, именно так было сказано. Сократ. Значит, так ему и следует жить; и, пожалуй, нисколько не странно, что такая жизнь самая божественная из всех. Протарх. Да, богам не свойственно ни радоваться, ни страдать. Сократ. Совершенно не свойственно. Во всяком случае им не приличествует ни то ни другое состояние. Впрочем, мы рассмотрим это еще раз впоследствии, если придется к слову, и представим ум ко второй награде, раз мы оказываемся неспособными представить его к первой.
Сократ. Что касается другого вида удовольствий, который, как мы сказали, принадлежит самой душе, то он возникает всецело благодаря памяти. Протарх. Каким образом? Сократ. Видно, сначала нам нужно коснуться памяти и посмотреть, что она такое, и, пожалуй, еще раньше памяти поговорить об ощущении, если только мы хотим надлежащим образом выяснить эти вопросы. Протарх. Что ты имеешь в виду?
Протарх. Пусть будет так. Сократ. Пожалуй, мы поступим всего правильнее, если будем утверждать, что состояния, не проникающие и душу, и тело, остаются скрытыми от нашей души, а проникающие обе наши природы не остаются. Не так ли? Протарх. Как же иначе?
Протарх. Конечно. Сократ. Значит, перемени лишь названия. Протарх. Как? Сократ. Вместо "скрытости" от души, когда душа остается безучастной к потрясениям тела, называй то, что ты теперь именуешь забвением [31], отсутствием ощущений.
Сократ. Когда же душа и тело оказываются сообща в одном состоянии и сообща возбуждаются, то, назвав это возбуждение ощущением, ты не выразился бы неудачно. Протарх. Совершенно справедливо. Сократ. Известно ли нам теперь, что мы хотим называть ощущением? Протарх. А как же? Сократ. Стало быть, тот, кто называет память сохранением ощущения, говорит, по моему по крайней мере мнению, правильно.
Сократ. Но не следует ли нам сказать, что воспоминание отличается от памяти? [32] Протарх. Пожалуй. Сократ. Не этим ли вот... Протарх. Чем? Сократ. Когда душа сама по себе, без участия тела, наилучшим образом воспроизводит то, что она испытала когда-то совместно с телом, мы говорим, что она вспоминает. Не правда ли? Протарх. Конечно. Сократ. Равным образом когда душа, утратив память об ощущении или о знании, снова вызовет ее в самой себе, то все это мы называем воспоминаниями.
Сократ. А все это было сказано ради следующего... Протарх. Чего именно? Сократ. Ради того, чтобы как можно лучше и яснее понять удовольствие души помимо тела, а также вожделение: вследствие сказанного, как мне кажется, отчетливее обнаруживается природа обоих этих состояний. Протарх. Побеседуем теперь, Сократ, о том, что за этим следует. Сократ. Да, нам придется, по-видимому, рассмотреть многое относительно возникновения удовольствия и различных его видов. Но я думаю, что сначала нам следует обратиться к вожделению [33] и рассмотреть, что оно такое и где возникает.
Сократ. Нет, потеряем, если только найдем, Протарх, то, что сейчас ищем, потеряем недоумение по поводу всего этого. Протарх. Ты ловко отразил удар. Будем же продолжать нашу беседу. Сократ. Не назвали ли мы только что голод, жажду [34] и многие другие подобные состояния своего рода вожделениями? Протарх. Назвали.
Протарх. Клянусь Зевсом, это, пожалуй, нелегко сказать, Сократ, а между тем сказать нужно. Сократ. Начнем опять оттуда же, с того же самого. Протарх. Откуда? Сократ. Разве мы не говорим постоянно: нечто жаждет? Протарх. Говорим. Сократ. Значит, это нечто становится пустым? Протарх. Как же иначе? Сократ. Не есть ли, таким образом, жажда вожделение?
Сократ. К питью или к наполнению питьем? Протарх. Думаю, что к наполнению. Сократ. Значит, тот из нас, кто становится пустым, по-видимому, вожделеет к противоположному тому, что он испытывает, ибо, становясь пустым, он стремится к наполнению. Протарх. Совершенно очевидно. Сократ. Так как же? Может ли тот, кто становится пустым впервые, каким-либо образом постичь с помощью ощущения или памяти наполнение, то есть то, чего он и в настоящее время не испытывает и не испытывал никогда в прошлом?
Сократ. Но мы говорим, что вожделеющий вожделеет к чему-нибудь? Протарх. А то как же? Сократ. И вожделеет, конечно, не к тому, что испытывает: .ведь он испытывает жажду, т.е. опорожнение, желает же наполнения. Протарх. Да. Сократ. Следовательно, лишь какая-то часть жаждущего постигает наполнение. Протарх. Неизбежно так. Сократ. Но тело не способно на это: ведь оно становится пустым. Протарх. Да. Сократ. Стало быть, остается душе постигать наполнение, очевидно, с помощью памяти, ибо чем другим могла бы она постичь?
Сократ. Понятно ли теперь, к чему привело нас это рассуждение? Протарх. К чему? Сократ. Оно показывает нам, что у тела не бывает вожделений. Протарх. Каким образом? Сократ. Ведь оно обнаруживает у всякого живого существа стремление, постоянно противоположное состояниям тела. Протарх. И очень явственно. Сократ. Влечение же, ведущее к тому, что противоположно этим состояниям, указывает, надо думать, на память об этом противоположном. Протарх. Разумеется.
Протарх. Совершенно правильно. Сократ. Поэтому наше рассуждение отнюдь не допускает, чтобы наше тело жаждало, или голодало, или испытывало что-либо подобное. Протарх. Сущая правда. Сократ. Приведем по этому поводу еще и следующие соображения. Наше рассуждение обнаруживает, по-видимому, содержащийся здесь некий вид жизни.
Сократ. О наполнении и опорожнении и обо всем том, что относится к сохранению живых существ и их гибели. Если кто-либо из нас находится в одном из этих состояний, то он либо страдает, либо радуется в зависимости от происходящих изменений. Протарх. Это так. Сократ. А что бывает, когда человек находится в промежуточном состоянии?
|